На нем были джинсы, белая рубашка и кардиган. Он напоил свою собаку, светлого золотистого ретривера. Теперь, когда он был без шляпы и темных очков, я мог толком его разглядеть. Честно говоря, он не очень постарел по сравнению с фотографиями конца 90-х годов. При среднем телосложении он выглядел внушительно. Лицо было загорелое, глаза прозрачные, как вода. Трехдневная щетина, волосы, подернутые сединой. В нем было что-то неуловимо загадочное. От этого человека исходило какое-то свечение – возможно, его следовало опасаться.

– Посидим на воздухе, – предложил он, поднимая потертый кожаный чемоданчик со стула, который был старше меня минимум вдвое.

Я последовал за ним на балкон. Было еще свежо, но солнце уже взошло. Слева, там, где Фаулз дежурил в нашу прошлую встречу, плиты переходили в земляную площадку, за которой громоздились прибрежные скалы. Здесь, под тремя высокими зонтичными соснами, стоял столик с металлическим ножками и две каменные скамейки.

Фаулз предложил мне сесть и сам уселся напротив.

– Не стану ходить вокруг да около, – заговорил он, глядя мне в глаза. – Я позвал тебя, потому что ты мне нужен.

– Я?..

– Твоя помощь.

– Моя помощь?

– Брось за мной повторять, это утомляет. Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал, улавливаешь?

– Что именно?

– Кое-что опасное и важное.

– Если это опасно, то что я буду с этого иметь?

Фаулз положил свой чемоданчик на инкрустированный керамическими квадратами стол.

– Взамен ты получишь то, что лежит здесь, внутри.

– Мне нет дела до того, что внутри.

Он возвел глаза к небу.

– Как ты можешь говорить, что тебе нет дела до содержимого, не зная, что это такое?

– Мне нужно одно: чтобы вы прочли мою рукопись.

Фаулз неторопливо откинул крышку чемоданчика и извлек на свет… роман, который я швырнул ему в нашу первую встречу.

– Я уже ее прочел, малыш! – бросил он с улыбкой.

Я получил назад свои «Застенчивые вершины» от писателя, явно довольного тем, как легко я попался в его ловушку.

Я стал с трепетом перекладывать страницы, покрытые пометками. Фаулз не только прочел мой роман, но и очень серьезно его отредактировал, не пожалев своего времени. Меня охватила тревога. Я пережил отказы издательств и снисходительные речи болванов, вроде Бернара Дюфи, но не окажется ли сарказм моего идола слишком сильным ударом?

– Ну, как вам? – спросил я, уставившись на него, как лягушка на удава.

– Честно?

– Честно. Никуда не годится?

Фаулз – ну, не садист ли? – отпил кофе и неторопливо ответил:

– Начнем с названия. Оно мне очень понравилось. Звучное, символичное…

Я перестал дышать.

– Далее, должен признать, что написано это, скорее, хорошо…

Я громко, с облегчением выдохнул, хоть и знал, что в устах Фаулза «хорошо написано» – не обязательно похвала. Он больше не стал тянуть.

– Я бы сказал даже, что слишком хорошо.

Взяв у меня рукопись, он полистал страницы.

– Я заметил, что ты позаимствовал у меня два-три приема. Еще ты внимательно читал Стивена Кинга, Кормака Маккарти и Маргарет Этвуд…

Я не знал, надо ли на это отвечать. Волны внизу так звучно били в скалу, что создавалось впечатление, будто мы сидим на носу океанского лайнера.

– Но это не беда, – продолжил он, – для дебютанта нормально ориентироваться на хорошие образцы. Это доказывает, по крайней мере, что ты читаешь хорошие книжки.

Он продолжил листать, просматривая свои пометки.

– Есть неожиданные повороты, удачно выстроенные диалоги, иногда забавные, не сказать, что все это скучно…

– Но…

– Но недостает главного.

ВОТ ОНО, ДОЖДАЛСЯ.

– Главное – это что? – спросил я с обидой.

– Как ты сам думаешь?

– Не знаю… Оригинальность? Новые мысли?

– Нет, мысли никому не нужны, сейчас куда ни плюнешь – попадешь в какую-нибудь мысль.

– Механика сюжета? Точное соответствие между хорошей историей и интересными действующим лицами?

– Механику оставь авторемонтникам, уравнения – математикам. Качество романиста определяется не этим.

– Удачным словом?

– Удачное слово полезно в разговорах, – усмехнулся он. – Словарем может воспользоваться любой. Подумай, что на самом деле важно?

– Важно, чтобы книга понравилась читателю.

– Читатель – это важно, что правда, то правда. Ты пишешь для него, в этом мы согласны, но пытаться ему понравиться – вернейший способ добиться, чтобы тебя не читали.

– Ну, тогда я сдаюсь. Что самое главное?

– Главное – сок, кровь твоей истории. Ты должен быть ею одержим, она должна пробивать тебя, как электрический ток. Она должна так жечь тебе вены, чтобы тебе оставалось одно: дописать роман до конца, как если бы от этого зависела твоя жизнь. Вот что значит писать. Вот тогда твой читатель почувствует себя пойманным, пойдет ко дну, потеряет ориентиры, станет поглощать твою стряпню с тем же неистовством, с каким готовил ее ты.

Переварив услышанное, я осмелился задать вопрос:

– В чем конкретно проблема моей манеры?

– В чрезмерной сухости. Я не чувствую, что этот труд для тебя жизненно важен. Но еще важнее то, что я не чувствую эмоций.

– Но их полно!

Фаулз покачал головой.

– Ложных. Искусственные эмоции – это худшее, что может быть… – Он щелкнул пальцами и попытался уточнить свою мысль: – Роман – это не интеллект, а чувство. Но чтобы родились чувства, надо сперва их пережить. Ты должен физически испытать эмоции своих персонажей. Причем всех: и положительных, и негодяев.

– Это и есть истинное ремесло романиста? Порождать чувства?

Фаулз пожал плечами.

– Во всяком случае, это то, чего ожидаю я, когда читаю роман.

– Когда я пришел к вам спросить совета, почему вы мне ответили: «Про писательство забудь, займись чем-нибудь другим»?

Фаулз вздохнул.

– Потому что это занятие не для людей в здравом уме. Занятие для шизофреников – вот что это такое! Для него требуется разрушительное умственное расстройство: чтобы писать, ты должен находиться одновременно и в мире и вне мира. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Кажется, да.

– Саган нашла исчерпывающую формулировку: «Писатель – бедное животное, запертое в клетке с самим собой»[7]. Когда ты пишешь, ты не живешь с женой, с детьми, с друзьями. Истинное твое существование год, два года, пять лет протекает в окружении твоих героев…